Новый технологический конкурент демократии — цифровой авторитаризм

Аннотация

Появление цифровых информационных технологий породило иллюзии о новой волне глобальной демократизации. Начало «арабской весны» в 2011 году создало впечатление, что информационные технологии могут стать мощным инструментом демократического восстания против авторитарных режимов. Однако произошло обратное: цифровые технологии — включая социальные сети, системы наблюдения на базе искусственного интеллекта и анализ больших данных — расширили репрессивные и контрольные механизмы государства, превратившись в реальность, которая облегчает «цифровой авторитаризм». Параллельно начала деградировать онлайн-информационная экосистема — важнейший элемент демократического управления.

Ключевые слова: цифровой авторитаризм, цифровые авторитарные практики, интернет-авторитаризм, цифровые репрессии.

Введение

Цифровые технологии — такие как искусственный интеллект, распознавание лиц и социальные сети — значительно расширили средства социального контроля. Системы сбора данных, биометрические технологии и инструменты анализа на базе ИИ позволяют осуществлять точное и масштабное наблюдение за гражданами. Это даёт авторитарным правительствам возможности для более детализированного и широкого контроля, облегчая преследование оппозиционно настроенных людей как в онлайн-, так и в офлайн-пространстве. Такие страны, как Россия и Китай, особенно активно используют технологии для укрепления власти, подавления инакомыслия и демократических требований, а также разрабатывают глобальные планы применения цифровых технологий в этих целях (Mantelassi, 2023a). Например, широко известная китайская система «социального кредита» преподносится как централизованная высокотехнологичная система социального контроля, но достоверные данные о её реализации, особенно в Тяньцзине, позволяют рассматривать её как пилотный проект цифрового авторитаризма (Cremer, Mattis, Hoffman, 2016).

Авторитарные режимы XXI века формируют свои политические стратегии, исходя из того, что основная часть политических дискуссий и организационной деятельности переместилась в цифровую сферу. Это упрощает для таких режимов ограничение интернет-свобод, полное отключение доступа, а также контроль над нарративами с помощью цензуры — инструментов, которые стали популярными методами цифровых репрессий по всему миру (Mantelassi, 2023b).

Методологическая основа

Это исследование, подготовленное KHAR Center, базируется в первую очередь на информационно-аналитических статьях и отчётах международных организаций, а также концептуальных подходах академических источников в историческом и политическом контексте. Исследования, проводимые медиа и представителями гражданского общества, как правило, менее академичны и более практикоориентированы, а потому собранные данные больше отражают политическую реальность и практики.

Цель исследования — проанализировать суть и механизмы цифрового авторитаризма, представить примеры того, как классический авторитаризм переформатируется в условиях современных технологий, и как авторитарные режимы строят новое общество через системы технологического контроля.

Вопросы, положенные в основу анализа: какие практики можно считать элементами цифрового авторитаризма, кто (какие субъекты) его осуществляет и с какой целью, каковы последствия цифрового авторитаризма?

Что такое цифровой авторитаризм?

Изучение авторитаризма и репрессивных практик началось задолго до цифровой эпохи. Термин «авторитарный» традиционно применяется к режимам с абсолютной властью (автократией), не проводящим выборов, а также к системам, систематически использующим цензуру, контроль, манипулирование общественным мнением и репрессивные правовые нормы для подавления оппозиции и удержания власти (Glasius, 2018). Цифровой авторитаризм, в свою очередь, предполагает использование государствами цифровых информационных технологий для установления политического контроля, осуществления репрессий, слежки и укрепления власти (Polyakova & Meserole, 2019).

Цель цифрового авторитаризма — сохранить и расширить власть, одновременно обеспечивая безопасность режима.

Цифровые технологии предоставляют возможности для новых форм авторитарных практик — таких как алгоритмический контроль, микротаргетированная дезинформация, отключение интернета. Исследования цифрового авторитаризма велись ещё с 1980-х годов на примере более 40 стран: уже тогда с помощью технологий осуществлялось перехватывание коммуникаций, контроль за телеэфиром, цензура (Roberts & Oosterom, 2024a).

Сам термин «цифровой авторитаризм» получил распространение в 2010-х годах — на фоне резкого сокращения политических свобод и роста использования цифровых технологий для репрессий. Впервые его применили Эриксон и Ли-Макияма, а после его популяризации в отчёте Freedom House, представленном на слушаниях в Конгрессе США по Китаю, он стал широко использоваться как экспертами в сфере цифровых прав, так и в академических кругах (Freedom House, 2018). Хотя изначально термин применялся к Китаю и трактовался как сугубо «авторитарная практика», позднее сложились две основные концептуальные школы: первая — изучает цифровой авторитаризм в автократиях, вторая — рассматривает использование аналогичных практик в демократиях и гибридных режимах.

Различия академических подходов

Стивен Фелдстайн определяет цифровые репрессии как «использование государством информационно-коммуникационных технологий для наблюдения, принуждения или манипулирования отдельными людьми или группами с целью подавления инакомыслия». Он выделяет пять категорий цифровых репрессий: слежка, цензура, социальная манипуляция и дезинформация, отключение интернета и целенаправленное преследование независимых пользователей (Feldstein, 2021). Цифровые репрессии реализуются в рамках более широкой системы политических репрессий, ограничивающей гражданские свободы: от цензуры политических высказываний до запрета на объединения и сужения академических свобод. В государствах с мощными спецслужбами цифровые репрессии не только усиливают существующие формы давления, но и создают новые возможности для слежки за оппозицией и подавления протестов.

Исследования «сетевого авторитаризма» опираются на академические материалы 2000-х годов, посвящённые механизмам контроля над интернетом. Под этим понятием понимаются прежде всего «киберстратегии», направленные на фильтрацию контента, создание цифровых барьеров и юридическое ограничение онлайн-доступа — а не общие цифровые и мобильные технологии (Li X., Lee F., & Li Y., 2016). Страны, использующие этот подход, с одной стороны, позволяют гражданам активнее участвовать в онлайн-общении, но с другой — ограничивают его с помощью инструментов контроля, цензуры и манипулирования общественным мнением.

Инструменты цифрового авторитаризма

Онлайн-цензура — это категория ограничительных цифровых практик, охватывающая фильтрацию интернета, блокировку сайтов, запрещённые ключевые слова, отключение интернета. Во многих странах законодательство обязывает интернет-компании, платформы социальных сетей и интернет-кафе отслеживать пользователей и контент, что приводит к «самоцензуре» (Sinpeng, 2013a). Для этого власти инвестируют в инфраструктуру, позволяющую направлять интернет-трафик через местные серверы, блокировать сайты и отключать доступ (Sinpeng, 2013b).

Цифровое наблюдение — это массовая слежка не только за активистами, журналистами и оппозиционными политиками, но и за всем населением (Feldstein, 2021b). Китай здесь является примером высокотехнологичной архитектуры слежки, включающей ИИ и технологии распознавания лиц и голоса (Polyakova & Meserole, 2019b). Обязательная регистрация SIM-карт и внедрение биометрических цифровых ID фактически лишают граждан анонимности. Исследования показывают, что авторитарные режимы разрабатывают широкие законодательные базы, позволяющие обеспечить онлайн-цензуру и слежку (Roberts & Oosterom, 2024b).

Цифровая дезинформация — это намеренное распространение ложной или искажённой информации, а также передача фейков без осознания их ложного характера (Freedom House, 2018). Последние исследования показывают, что государства переходят от простых форм цифровых репрессий (например, блокировок) к более сложным стратегиям управления общественными обсуждениями. Россия остаётся одной из стран, наиболее активно использующих такие методы как внутри страны, так и на международной арене.

Также широко используются манипуляции, риторика ненависти и вражды, психологические приёмы управления массовыми эмоциями. Развитие ИИ и расширение его масштабов предоставляют всё больше возможностей для алгоритмического укрепления цифрового авторитаризма.

Субъекты цифрового авторитаризма

Субъектами цифрового авторитаризма являются как государства, так и негосударственные акторы — в том числе «патриотические хакеры», а также частные компании, использующие ботов и троллей в интересах режима. На практике существует пример «фабрики троллей» в Санкт-Петербурге — частного бизнеса, работающего на государственные интересы (Волчек, 2021). Пример «патриотических хакеров», поддерживающих режим Асада в Сирии, свидетельствует о транснациональном измерении цифрового авторитаризма, выходящем за рамки внутреннего контроля. «Патриотические хакеры» — это, как правило, гражданские лица с техническими знаниями, добровольно участвующие в кибератаках «во имя защиты страны» (Conduit, 2023). Рост спроса на техинфраструктуру приводит к увеличению экспорта цифровых инструментов от западных компаний в авторитарные страны. Для многих автократий — в том числе Китая и Ирана — инвестиции в эту сферу уже вышли за рамки киберсуверенитета и стали частью экономического развития. Китайская модель контроля над интернетом стала не только инструментом управления, но и важным сектором внутреннего и внешнего рынка (Freedom House, 2018b).

Механизмы воздействия и противодействия

Эффективность цифровых технологий зависит от способности адаптироваться к ним и находить инновационные способы использования. В 2011 году социальные сети сыграли важную роль в мобилизации массовых протестов в арабском мире. В результате режимы в регионе и за его пределами усвоили важный урок: те же технологии можно использовать для предотвращения протестов, мониторинга инакомыслия и слежки за активистами (Feldstein, 2021c). Цифровые инструменты предоставляют широкие возможности — как для активистов гражданского общества, так и для режимов: первые могут организовываться и выражать протест, вторые — контролировать оппозицию, управлять дискурсом и распространять дезинформацию. Репрессии против гражданского общества, СМИ и других сфер подрывают доверие к активистам, политикам и журналистам, а также наносят удар по институциональной функциональности. Такая практика изменила глобальную парадигму политического использования цифровых технологий. Исследования прогнозируют, что цикл технологических инноваций приведёт к обострению глобального противостояния между автократиями, применяющими цифровые инструменты в своих целях, и гражданским обществом, которое использует те же инструменты для сопротивления (Roberts & Oosterom, 2024c).

Нормативная база цифрового авторитаризма

Авторитарные режимы стремятся легализовать и одновременно легитимизировать вмешательство государства в жизнь граждан через создание законодательной базы, позволяющей контролировать население и общественные институты с помощью цифровых технологий, а также обеспечивать управление сверху вниз. Делается это в двух измерениях — идеологическом и институциональном. Идеологическая рамка формирует общественное мнение и обеспечивает моральное обоснование репрессивных мер, тогда как институциональная состоит из конкретных государственных органов и структур, реализующих идеологию посредством правовых инструментов.

Борьба с терроризмом и экстремизмом — один из самых популярных идеологических инструментов, к которым прибегают авторитарные режимы XXI века. Под предлогом обеспечения общественной безопасности и защиты граждан от угроз власти принимают законы, запрещающие анонимность пользователей в сети, позволяющие проводить массовое наблюдение и ограничивающие свободу слова. Например, в Казахстане поправки к законодательству, запрещающие анонимность блогеров, были обоснованы как часть мер по борьбе с терроризмом (Freedom House, 2023).

Пропаганда «традиционных ценностей» или «нравственности» используется для оправдания законных шагов, с помощью которых власть берет под контроль общественную активность и нейтрализует критику в свой адрес. Примером прямого использования такой идеологии является Иран, где законодательство о «моральных ценностях» стало основой цифровой цензуры. В Иране практика цифровой цензуры и слежки осуществляется под предлогом «национальной безопасности» или «подрыва нравственных устоев».

Такие нарративы, как обеспечение «национальной безопасности», «стабильности» и «правопорядка», становятся базисом нормативных актов, направленных на подавление общественного сопротивления и недовольства.

Государственные структуры превращаются в инструменты реализации механизмов институциональной рамки. Так, в России именно Роскомнадзор отвечает за интернет-цензуру, блокировку критических сайтов и исполнение закона о «суверенном интернете» (Radio Free Europe/Radio Liberty, 2019).

Судебная система ставится в зависимость от интересов власти и используется для легализации шагов, обеспечивающих выживание режима. Принимая политически мотивированные решения, суды придают репрессивным законам вид легитимности (KHAR Center, 2025).

Государственные СМИ и пропагандистские структуры контролируют информационное пространство, распространяют официальную идеологию, дискредитируют оппозицию и формируют у граждан представление о «необходимости» и «законности» действий режима. В Азербайджане это проявляется в господстве провластных телеканалов и в том, что Национальный совет по телевидению и радио (НСТР), контролирующий выдачу лицензий на вещание, создан и финансируется самим государством (Amnesty International, 2011).

Кроме того, в ряде стран нормативная база регулируется несвязанными между собой законами — строительными кодексами, налоговым законодательством, уголовными кодексами, законами об интеллектуальной собственности и другими правовыми актами.

Разрабатываются также правовые механизмы, позволяющие цифровому авторитаризму выходить за рамки национальных границ и превращаться в форму транснационального сотрудничества. Например, цифровое сотрудничество России с бывшими советскими республиками в сфере технологий регулируется подписанными договорами об «информационной безопасности» (МИД России, 2017).

Загрязнение информационной экосистемы

Существование демократии зависит от свободного потока достоверной и фактической информации. В XXI веке этот поток осуществляется прежде всего онлайн — на социальных медиа‑платформах, являющихся основными элементами цифровой инфраструктуры. В этом контексте вмешательство в выборы в США 2016 года и референдум по Brexit с помощью дезинформации и манипуляций стало шоком для демократических институтов (Штайнвер Ута, 2017). Последние выборы в Молдове показали, что с тех пор подобная динамика превратилась в обычный инструмент экспорта и распространения авторитаризма (Медуза, 2025). Это демонстрирует, как цифровые технологии могут использоваться для загрязнения и эрозии информационной экосистемы — ключевого элемента демократического управления — и деградации демократических систем (Rest of World).

Кампании дезинформации и манипуляции, загрязняющие информационную среду, обычно осуществляются троллями, создающими, распространяющими и усиливающими ложные истории онлайн. Такие волны дезинформации возникают из алгоритмической динамики, лежащей в основе рекомендаций контента в соцсетях, где приоритет отдается эмоционально заряженным материалам для удержания внимания пользователей. Это облегчает распространение сенсационных и ложных политических сообщений и одновременно втягивает пользователей в ловушки целенаправленно созданного контента. В результате цифровое пространство переполняется ложью, а доступ пользователей к альтернативной информации ограничивается. Такая «мутная» информационная экосистема подрывает здоровый демократический дискурс.

География цифрового авторитаризма

Системный мониторинг 105 научных публикаций 2024 года по теме цифрового авторитаризма выявил значительную географическую асимметрию в фокусе исследований (Roberts & Oosterom, 2024b). Большинство работ посвящено Китаю, на втором месте — Россия; единственные другие страны, о которых написано несколько статей, — Иран и Сирия. Однако по таким странам, как Эритрея, Никарагуа, Афганистан, Мьянма и Беларусь, которые в Индексе демократии V‑DEM занимают более авторитарные позиции, чем Китай, глубоких исследований нет, вероятно, из-за отсутствия доступной информации (V‑DEM, 2024).

Цифровые авторитарные практики также широко распространены в Азии, Африке и на Ближнем Востоке. Например, Малайзия использует технологию распознавания лиц в армии, Сингапур внедряет её в сеть уличных камер, а силы безопасности Эфиопии применяют телекоммуникационное оборудование компании ZTE для слежки за оппозиционными активистами и журналистами (Polyakova & Meserole, 2019c). В Дубае реализуется проект «Полиция без полицейских», где видеонаблюдение и распознавание лиц на базе китайских технологий заменяют живых офицеров (Gulf News, 2018).

В постсоветских автократиях распространены следующие формы цифрового авторитаризма (Access Now, 2022):

• Онлайн‑цензура: ограничение свободы слова, блокировка независимых СМИ и интернет‑ресурсов;
• Отключение интернета: намеренные вмешательства в сетевую инфраструктуру, блокировка коммуникационных платформ;
• Дезинформация и язык вражды: государственные пропагандистские кампании, финансируемые из бюджета, распространение ненависти и вражды;
• Наблюдение: использование шпионских программ против критиков, сбор персональных данных и массовое наблюдение, включая биометрическое.

Страной, где цифровой авторитаризм наиболее развит и постоянно совершенствуется, является Китай — его флагман и одновременно крупнейший экспортер.

Механизмы экспорта цифрового авторитаризма

Глобальный и взаимосвязанный характер интернета сделал авторитаризм всё более транснациональным явлением XXI века. Именно этот транснациональный аспект играет ключевую роль в экспорте и распространении цифрового авторитаризма, позволяя аналогичным режимам динамично внедрять свои модели за рубежом. Одновременно авторитарные государства используют существующие социальные и политические напряжения в демократиях, чтобы с помощью цифровых технологий усиливать радикальные тенденции, подрывать доверие к демократическим институтам и процессам, а также дискредитировать демократию внутри своих стран.

Кроме того, к проявлениям транснационального цифрового авторитаризма относятся слежка и хакерские атаки против активистов и критиков режима за рубежом, угрозы с применением цифровых инструментов, преследования через шпионские программы. Это доказывает, что цифровой авторитаризм проникает в географию демократии. Он особенно привлекателен для автократий, поскольку дешев — не требует расходов на поездки и физического присутствия. Китай, Катар, Россия, Иран, Руанда и Саудовская Аравия известны тем, что угрожают своим гражданам за границей и контролируют их (Lamensch, 2021).

Технологии, используемые для цифрового авторитаризма, часто создаются и продаются западными компаниями, что делает западные страны участниками рынка контрольных технологий, выгодных репрессивным режимам. Например, после президентских выборов 2020 года правительство Беларуси использовало систему блокировки сайтов, приобретённую у американской компании Sandvine, штаб‑квартира которой находится в Канаде (Gallagher, 2020). В 2021 году руководители французских компаний Amesys и Nexa Technologies были обвинены в поставках технологий слежки правительствам Ливии и Египта, а также в причастности к пыткам и похищениям людей (MIT Technology Review, 2021).

Такие режимы, как Китай, Саудовская Аравия и Россия, экспортируют не только репрессивные технологии, но и базы данных и методы контроля. Опыт Китая в применении цифровых инструментов для цензуры и слежки сделал его приоритетным поставщиком для нелиберальных государств: 24 правительства, особенно в странах Африки к югу от Сахары, используют китайские технологии наблюдения (Feldstein, 2020). Согласно отчёту Австралийского института стратегической политики (ASPI, 2019), Китай благодаря расширению присутствия своих технологических компаний уже стал моделью цифрового авторитаризма для недемократических правительств.

Во многих странах, сопоставимых с Россией по возможностям и ресурсам, предпочтение отдаётся кремлёвской модели цифрового авторитаризма, так как она менее технологически сложная и более дешёвая по сравнению с китайской.

Для Пекина экспорт информационных технологий означает не только получение новых доходов и данных, но и формирование масштабного стратегического влияния на Запад. Характерный пример — 47‑я сессия Совета ООН по правам человека: инициативу Канады расследовать нарушения прав уйгуров поддержали 44 страны, тогда как 65 государств выступили в защиту Китая, осудив «политически мотивированные и беспочвенные обвинения против Китая, основанные на дезинформации» (Feng, 2021).

Признаки цифрового авторитаризма в демократиях

Глобальный упадок демократии совпадает с бурным развитием технологий сбора данных, коммуникации и наблюдения (Mantelassi, 2023c). Способность цифровых технологий подрывать демократию и усиливать авторитаризм выходит за рамки автократий и превращается в общемировой феномен, затрагивающий и демократические страны. Значительная часть технологий, обеспечивающих авторитарный контроль, имеет западное происхождение и широко используется в демократических государствах.

США, Германия, Франция и Япония — как продавцы, так и пользователи подобных технологий. Их стремительное совершенствование всё глубже втягивает западные демократии в цифровой авторитаризм, повышая риски злоупотреблений. Например, приложения для отслеживания контактов, появившиеся во время пандемии COVID‑19, вызвали серьёзные споры (SSRC, 2021). Обсуждалось, как они нарушают право на неприкосновенность частной жизни при отсутствии адекватных правовых гарантий и нормализуют государственный контроль над гражданами (Mantelassi, 2021). Другой пример — протесты НПО в Великобритании против использования полицией технологий распознавания лиц (Big Brother Watch, 2023).

Современные технологии, с одной стороны, позволяют осуществлять масштабный, автоматизированный, непрерывный и экономичный контроль, а с другой — увеличивают вероятность того, что государства будут использовать эти возможности вразрез с демократическими стандартами, принципами приватности и правами человека. Даже если они не применяются напрямую для социального контроля, утечка документов Сноудена в 2013 году раскрыла полный масштаб проблемных внутренних и международных систем цифрового наблюдения в США (The Guardian, 2013).

Способность технологических корпораций влиять на поведение потребителей через таргетированную рекламу распространилась и на политическую сферу, что привело к разрушительным последствиям для демократии (Feldstein, 2019). Беспрецедентный и бесконтрольный доступ этих компаний к персональным данным граждан дал им невиданную власть над общественной и политической жизнью, включая возможность влиять на выборы.

Китайская модель цифрового авторитаризма

Исследования показывают различия между китайским и российским подходами к цифровому авторитаризму. В отличие от России, опирающейся на дешёвые инструменты дезинформации, Китай делает ставку на высокотехнологичные системы наблюдения.

Пекин применяет информационные технологии как онлайн, так и офлайн. Программы и сайты, не соответствующие требованиям правительства, блокируются, а интернет-цензура осуществляется через систему «Великий файрвол» (Great Firewall).

В 2005 году Министерство общественной безопасности и Министерство промышленности и информационных технологий Китая начали проект, целью которого стало оснащение камерами общественных пространств и ключевых промышленных объектов (Zhang, 2012). Объединяя смартфоны, «умные» телевизоры и камеры видеонаблюдения, проект позволяет государству детально отслеживать поведение и перемещения граждан. Для идентификации людей используется искусственный интеллект. Одной из самых амбициозных инициатив 2018 года стало создание системы, способной одновременно обрабатывать 100 000 видеопотоков высокой чёткости и в реальном времени отслеживать и идентифицировать людей (Bloomberg, 2018).

Первый эксперимент этой сети провела полиция: в мае 2018 года во время концерта в Тяньцзине программа распознавания лиц подала сигнал безопасности о том, что один из 60 000 зрителей находится в розыске; подозреваемый был найден и арестован через несколько минут (Wang, 2018). Тяньцзинь — регион, где проживают уйгуры, и именно здесь Пекин испытывает самые репрессивные технологии. Например, на полицейских контрольно‑пропускных пунктах уйгуры регулярно подвергаются тестам ДНК и сканированию радужки глаза (Haas, 2017); на их телефоны устанавливаются шпионские программы для мониторинга онлайн‑активности, а в автомобили — системы навигации (Kieren, 2017). В местах, где нет видеокамер, наблюдение ведут дроны, внешне напоминающие стаи птиц (Chen Stephen, 2018).

Параллельно с системой тотального наблюдения и сбора данных в Китае создана система социального доверия (Social Credit Score, SCS) — инструмент для оценки лояльности граждан к государству (RBC, 2016).

Граждане, соблюдающие установленные правила, получают привилегии, а нарушающие — наказываются. Баллы начисляются за законопослушное поведение и общественно полезные действия, например своевременную оплату кредитов, и снимаются за нарушения. Для тех, кто не набирает минимальный «проходной балл», жизнь превращается в мучение. Среди санкций для «низкобалльных» граждан:
 — запрет на работу в госорганах;
 — отказ в социальных выплатах;
 — усиленные проверки на таможне;
 — запрет на руководящие должности в пищевой и фармацевтической промышленности;
 — отказ в продаже авиабилетов и спальных мест в ночных поездах;
 — запрет на посещение роскошных отелей и ресторанов;
 — запрет детям обучаться в дорогих частных школах.

Исследователи называют эту модель «антиутопией Оруэлла» (Chin & Wong, 2016). Происходящее в Китае является одним из самых наглядных примеров цифрового тоталитаризма современности.

Российская модель цифрового авторитаризма

В отличие от Китая, Россия предпочитает не широкомасштабное внедрение дорогостоящих высоких технологий, а использование институциональных инструментов для интеграции элементов цифрового тоталитаризма в общественную жизнь с целью установления полного контроля над обществом.

С 1990-х годов правительство начало адаптацию советских технологий наблюдения, известных как Система оперативно-разыскных мероприятий (СОРМ), к цифровой сфере. Однако российские власти сделали ставку не на механизмы фильтрации информации до её поступления к гражданам, а на создание репрессивного правового режима, усиливающего контроль над информацией и держащего в страхе интернет-провайдеров, операторов связи, частные компании, а также группы гражданского общества (Freedom House, 2018a).

Начиная с начала 2000-х годов российское государство приняло ряд законов, которые фактически криминализируют критику властей, легализуют неограниченный надзор за онлайн-активностью граждан и усиливают контроль над российским интернетом — RuNet (Meduza, 2019). С 2014 года правительство предприняло юридические и технические шаги по созданию «суверенного интернета» по образцу китайской модели. В мае 2019 года президент Владимир Путин подписал закон о суверенном интернете, который позволяет государственному медиарегулятору Роскомнадзору в случае отключения от глобальной сети взять под контроль российский интернет (Radio Free Europe/Radio Liberty, 2019).

Помимо этого, ряду государственных органов предоставлено право блокировать контент без решения суда (Freedom House, 2018b). Осенью 2017 года Путин подписал закон, дающий российским властям право признавать СМИ, получающие финансирование из-за рубежа, «иностранными агентами» (Президент России, 2017). Закон предоставляет властям широкие полномочия для блокировки онлайн-контента, включая социальные сети, признанные «нежелательными» или «экстремистскими». В январе 2018 года был принят закон, запрещающий анонимность пользователей социальных сетей и коммуникационных платформ (Polyakova, 2017).

Попытки пользователей получить доступ к иностранным интернет-ресурсам с помощью VPN и других технологий ограничиваются нормативными актами и регулируются механизмами наказания. Согласно закону, принятому Госдумой, граждане, которые ищут в интернете контент, связанный с лицами или организациями, признанными экстремистами, террористами, иностранными агентами или критиками власти, а также содержащий критику политики государства, могут быть привлечены к уголовной ответственности (ТАСС, 2025). На предыдущем этапе большое количество критиков власти (журналисты, правозащитники, деятели науки, искусства, преподаватели и др.) были признаны правоохранительными органами «иностранными агентами».

На территории России ограничен доступ к сайтам американских компаний, включая YouTube, а Meta (владелец Facebook и Instagram) и X (бывший Twitter) официально признаны экстремистскими организациями и запрещены. Параллельно с этим власти, ссылаясь на концепцию «суверенного интернета», создают под контролем спецслужб новые социальные платформы и приложения (Radio Free Europe/Radio Liberty, 2019b). Это позволяет государству контролировать не только содержание онлайн-контента, но и физическую инфраструктуру интернета. Хотя о концепции «суверенного интернета» говорили в России давно, её активная реализация началась после широкомасштабного вторжения в Украину.

Россия также заимствует отдельные элементы китайских цифровых систем слежки и контроля. Например, на основе китайской системы наблюдения за уйгурами через мобильное приложение с сентября 2025 года в Москве будет введён экспериментальный режим наблюдения за мигрантами (Посольство Азербайджанской Республики, 2025). Система, которая будет использоваться через специальное мобильное приложение, станет обязательной для всех мигрантов. С 1 сентября 2026 года проект охватит не только трудовых мигрантов, но и всех иностранцев, пребывающих в России более 90 дней по другим причинам.

Среди механизмов цифрового авторитаризма в России особенно широко применяются дезинформация и цензура. Государство активно использует онлайн-медиа в рамках пропагандистских и дезинформационных кампаний для разжигания ненависти к конкретным лицам или группам. Существенную роль в загрязнении русскоязычной информационной экосистемы играют тролли и боты (Азадлыг Радиосу, 2018).

Онлайн-цензура в России не ограничивается непропорциональными ограничениями свободы слова, блокировкой независимых СМИ и сайтов НПО. Она также служит инструментом запугивания и принуждения к самоцензуре через ограничительные и репрессивные нормативные акты.

Низкотехнологичная модель цифрового контроля, применяемая Россией, благодаря своей относительной дешевизне и адаптивности, является привлекательной для государств с ограниченными ресурсами, не обладающих ни экономической мощью, ни человеческим капиталом, ни централизованной системой государственного контроля, как в Китае.

Инструменты цифрового авторитаризма, используемые в Азербайджане

Исследования показывают, что в Азербайджане широко используются такие инструменты цифрового авторитаризма, как слежка, онлайн-цензура, дезинформация и язык вражды (Geybulla, 2019). Во время 44-дневной войны 2020 года и массовых акций протеста были зафиксированы случаи ограничения или полного отключения доступа к социальным сетям.

Азербайджанское правительство импортирует технологии слежки из-за рубежа. Так, с помощью шпионской программы Pegasus, разработанной израильской киберразведывательной компанией NSO Group, власти Азербайджана могут следить не только за своими критиками, но и за всем окружением владельца заражённого телефона, который автоматически становится объектом слежки (Patrucic & Bloss, 2012). Pegasus позволяет записывать телефонные звонки, читать текстовые сообщения, получать доступ к фотографиям и паролям, отслеживать GPS-координаты, а также незаметно включать микрофон и камеру устройства — и передавать всю информацию операторам наблюдения.

Согласно результатам опроса, проведённого Бакинским исследовательским институтом в 2023 году среди азербайджанских общественно-политических активистов, 68% респондентов выразили обеспокоенность по поводу возможного контроля властей над их онлайн-аккаунтами и активностью. 75% опрошенных заявили, что в связи с возможностями государства контролировать интернет они проявляют осторожность при использовании социальных сетей (Kamilsoy & Bedford, 2023a).